«Воспитывать патриотизм на башне танка с горшком гречневой каши, как это сейчас делают в военных музеях, конечно, можно… Но если мы возьмем вообще русскую культуру, XIX века, в частности, то увидим, что более патриотичной культуры в мировой практике не было. Большей, чем тогда, любви к России не существовало. Это колоссальный арсенал воздействия на личность, а музейная педагогика как раз является технологией включения личности в культуру».
В Калининграде руководитель Российского центра музейной педагогики и детского творчества Русского музея, доктор педагогических наук, профессор, Заслуженный работник культуры России, лауреат государственной премии России в области литературы и искусства Борис Столяров рассказал о работе с детьми, воспитании имажинарной сферы и творческом субъективизме Рериха и Стравинского.
— Борис Андреевич, какие задачи сегодня стоят перед музеем в плане образования? С какими вызовами времени сталкивается современный музей и музейная педагогика, в частности?
— Прежде всего, надо сказать, что музейная педагогика нацелена на творческое развитие личности. Она является технологией, которая включает ребенка в пространство музейной культуры, а музей — один из символов культуры вообще. Общение с произведениями искусства дает очень многое — идет процесс становления творческой личности. За последние три года на нас обрушился целый шквал государственных документов, которые посвящены образованию и культуре. Это и Стратегия развития воспитания, и Стратегия развития дополнительного образования, и много-много законов об образовании и культуре. Здесь есть один момент, о котором я не могу не сказать: 15 лет назад мы участвовали в разработке концепции художественного образования в России.
— Сегодня мы наблюдаем всплеск интереса к патриотическому воспитанию.
— Да, сегодня много говорят о важности воспитания патриотизма. В последнее время мне часто приходится бывать на всяких образовательных форумах. Образование — это часть культуры, и понятие культуры намного шире понятия образования, так было всегда. Сегодня в связи, очевидно, с технократическим разворотом гуманитарная культура, равно как и гуманитарные дисциплины в школе, практически сводится на нет. Это очень грустно. Потому что воспитывать патриотизм на башне танка с горшком гречневой каши, как это сейчас делают в военных музеях, конечно, можно… Но если мы возьмем вообще русскую культуру, XIX века, в частности, то увидим, что более патриотичной культуры в мировой практике не было. Большей, чем тогда, любви к России не существовало. Это колоссальный арсенал воздействия на личность, а музейная педагогика как раз является технологией включения личности в культуру. В Калининграде работала замечательная выставка из Русского музея — работы первого уровня. Это то, что должно греть душу, прочищать, скажем так, ум, что должно звать к каким-то вершинам духа. Не может человек развиваться вне забот о самосовершенствовании. Инструментом самосовершенствования является культура и искусство непосредственно. И музейная педагогика нацелена на эти вещи, прежде всего.
В США музеи причислены к образовательным учреждениям. Они не являются таковыми по сути, но по букве они причислены к музейной сфере — и это сформировало установку: все, что делает музей, априори для системы образования и используется. У нас же межведомственных рогаток огромное количество. Не буду называть города, но когда мы проводим пресс-конференции, то если сидит министр культуры, министра образования нет. И наоборот. Почему это происходит? Недомыслие какое-то. Вне культуры образования быть не может.
— Русский музей создал сеть ресурсных центров в нескольких городах страны. В этом смысле проблему соединения культуры и образования вы по-своему пытаетесь решить.
— Мы организовали восемь ресурсных центров — от Калининграда до Сахалина. Они работают, конечно, по-разному, но существует проблема кадров, поскольку очень маленькая зарплата. В музее работают люди, как я говорю, «ушибленные» искусством (смеется). Я вспоминаю одного замечательного актера, Володю Дюкова, он играл в Театре Комиссаржевской, был известен и как театральный, и как киноактер. Мы дружили, у нас, как сейчас говорят, тусовка была — художники, искусствоведы, молодые артисты. И Володя говорил: «Ребята, даже если мне будут платить 50 рублей, я ведь не уйду из театра. Я без этого не могу». Вот это критерий ценности. Как редко мы сегодня можем слышать такие слова.
— Какие направления в музейной педагогике сегодня особенно востребованы?
— Нет какого-то особенно востребованного направления. Все зависит от педагога, его задача — сделать музей интересным. А еще есть такой предмет — история изобразительного искусства. Понимать искусство так, «с кондачка», не получится. Надо знать язык изобразительного искусства, понимать, что такое выразительные средства, надо очень хорошо, очень тонко чувствовать цвет и форму. И вот здесь получается так же, как у музыканта: если нет слуха, музыкантом стать нельзя. Если, обращаясь к искусству и выбирая профессию искусствоведа, не чувствуешь цвет, не чувствуешь всю сложность цветовой гаммы, не ощущаешь форму — тоже делать нечего. Потому что искусствоведение — это не пересказывание общеизвестных истин, что Волга впадает в Каспийское море. Наша задача — научить ребенка воспринимать искусство на уровне очень тонких внутренних связей. Мне понравился цвет этого цветка на картине, а почему он такой? Почему художник его так изобразил? А как этого добиться? Вот эти вопросы — почему, зачем, как это сделано — очень важны. И чем больше таких вопросов будет задавать ребенок, тем лучше, тем тоньше он будет воспринимать и глубже погружаться в пространство картины.
У меня был студент, сейчас это уже очень взрослый человек, он очень интересный, увлекался восточной философией, окончил Высшее морское инженерное училище, работает у Сокурова оператором. Я встретил его как-то у музея и спрашиваю, зачем он приходил. Он говорит: «Ходил одну картину Врубеля смотреть». «Ну и как?» — говорю. Он ответил гениально: «Вот здесь (показывая на сердце) потеплело». Представляете, какое внутреннее ощущение? Когда от контакта с произведением искусства и, в частности, такого сложнейшего художника, как Врубель, на сердце потеплело. Как это передать? Это можно только воспитать. Музейная педагогика как раз и занимается воспитанием такой, как психологи говорят, имажинарной сферы, сферы восприятия человека, затачивает эту сферу на очень тонкие материи.
— В рамках выставки «Шедевры Русского музея» вы читали лекцию «Николай Рерих и Игорь Стравинский». Почему вы выбрали именно эту тему?
— Выставка, которая была представлена в Калининграде, необычайно интересна, потому что это рубеж веков. На рубеже веков всегда происходят коллизии, трансформации, в том числе и культуры. Смотрите, здесь «Голубая роза», «Мир искусства», «Бубновый валет» — какие названия! Это прекрасные художники, они интересны высочайшим уровнем культуры, высочайшим уровнем знаний, они владели языками, искусство знали необычайно и умели делать то, что не умели другие. Здесь есть еще один момент: Рерих — один из самых удивительных художников, очень самостоятельный, он нашел свой путь в искусстве, никому не подражая. И Стравинский тоже. Я рассказываю о «Весне Священной», балете Стравинского, и в целом о Дягилевских балетных сезонах.
Был страшный скандал: когда в театре на Елисейских полях шла первая сцена «Весны Священной», Стравинский бежал из театра через окно, чтобы его не побили. Дягилев все время за кулисами гасил и включал свет, чтобы снять накал страсти. Но, самое интересное, как только это все прошло, народ задумался: а в чем же там было дело? И музыка эта стремительно вошла на концертные площадки. До сих пор Стравинский — один из самых популярных композиторов в мире. Это не значит, что он понятен, но в нем есть магия творческого начала. Он это выкопал где-то сам, так же, как Рерих своих героев выкапывал в археологических раскопках. Бывают в жизни такие очень интересные примеры абсолютно неподражаемого творческого субъективизма.
Беседовала: Алена Мирошниченко.