«Пишу долго и трудно. Потому что считаю, что стихи должны писаться в несколько приступов. Есть метода горячего литья – когда поэта осенила какая-то мысль, он выливает расплавленный металл в болванку и более к ней не возвращается. И застывает некая поэтическая форма. А для меня одного расплавленного металла мало».
Максим Амелин — поэт, литературный критик, переводчик античной поэзии, главный редактор издательства.
Издатель-идеалист, печатающий не тех авторов, продажа произведений которых могла бы принести коммерческую прибыль, а тех, которые своим творчеством заслужили право пребывать в вечности. Также Максим Амелин героически борется с последствиями бурной деятельности литературного критика Виссариона Белинского и приподнимает бетонные плиты, под которыми покоятся великие, но неизвестные поэты XVIII века. Амелин стал гостем выездной сессии российского «Пен-центра» в Калининграде.
— Максим, кого из незаслуженно забытых поэтов первым делом следовало бы «эксгумировать»?
— Есть совершенно потрясающий поэт эпохи барокко Василий Петров, промежуточное звено между Ломоносовым и Державиным. Поэт специфический, одического характера. Это наш русский Гонгора, Марино, Джон Донн. Он неизвестен, его не издавали, а это великий поэт. О Василии Петрове я написал большую статью «Апология Василия Петрова» и намерен выпустить полное собрание его сочинений. Он не так много написал – один том и переводы. Он первым перевел Мильтона – три песни, «Энеиду» Вергилия. И это все – весьма специфическим языком. У Петрова барочный причудливый язык, каждое слово немного вывихнуто, у вроде бы обычных слов обнаруживаются неожиданные суффиксы, сдвиги ударений. Таким образом, он обычные, даже просторечные слова пытался приподнять в одический язык.
Ломоносов писал, что есть три штиля, Тредиаковский говорил, что никаких стилей нет, а Петров, принимая ломоносовскую систему высокого штиля, помещал в него слова из штиля низкого. Но для этого изменял слово, превращая из низкого в высокое. Это очень интересный языковой эксперимент, Хлебников у него многое взял, и Маяковский, а Державин у Петрова перенял иронический слог.
Василий Петров печатался в антологии Венгерова, которая сейчас недоступна, но в те годы ее все футуристы прочли. И по ним это заметно. Так вот их имена нам известны, а первоисточник — нет. Например, Цветаева говорила: «Семитомник Державина – все, что нужно для жизни», — но сегодня все почему-то носятся с Цветаевой, но не читают Державина. А может, стоило бы?
XVIII век — расцвет русской поэзии, но большая его часть сокрыта, не объяснена, не издана. Если нет полного собрания сочинений Державина, то о чем вообще говорить? Это все равно, если бы у Мильтона в Англии не было издано собрание сочинений. Я когда в Польше был, мой друг Адам Поморский, специалист по русской литературе, который занимается еще и польским барокко, показал шкаф, до потолка заполненный книгами: «Это – наше барокко». А где наше такое барокко? Хорошо, хотя бы Тредиаковского стали издавать. Или был такой поэт Семен Бобров, единственный русский метафизик. И его тоже мало кто знает.
— Единственный? А Юрий Мамлеев как же?
— Вы прочитайте Боброва и тогда поймете, что Мамлеев отдыхает. Это первый русский космист, на его стихах Тютчев выучился. Его издали в серии «Литературные памятники», однако туда не вошла его последняя вещь — мистико-масонско-метафизическая поэма «Странствующий слепец». Человек ищет источник прозрения и путешествует во времени — в античность попадает, на Восток, в Европу, в будущее, где ходят андроиды и всячески человеку помогают. Фантастика, но в стихах.
— Расскажите об Анне Буниной – тоже до времени «зарытой в могилу» женщине.
— Анна Бунина — первая русская поэтесса. Причем настоящая, а не просто девушка, пописывающая стишки в альбом. Я давно с ней ношусь. В ее творчестве есть все во всех жанрах – от эпиграмм до поэм. У нее две ипостаси, которые взаимосвязаны. Первая – ахматовская, рассудительная, философствующая лирика, другая – цветаевская линия, которая на разрыв аорты. У Буниной Баратынский позаимствовал ряд вещей. И Лермонтов. И Пушкин. Но тогда это было в порядке вещей. Крылов ее тексты читал на заседаниях. В любой другой стране ей памятники бы повсюду стояли, а у нас она неизвестна и не издана. Мы скоро выпустим ее собрание сочинений, оно того стоит.
— А сама Анна Бунина как поэт из кого выросла?
— Она, условно говоря, самородок. Прежде всего, на нее повлиял Державин и французские поэты, которых она читала в оригинале, язык выучила самостоятельно. Анна рано лишилась матери, затем отца, в 27 лет получила наследство и все его грохнула на свое образование.
— Правильно сделала. Я слышала еще об одной вашей интересной археологической находке – первом русском верлибре…
— Однажды я наткнулся на строчку в статье известного специалиста по XVIII веку Павла Беркова об одном стихотворении поэта Михаила Собакина: «нерифмованный текст с дактилическими и женскими окончаниями, без меры, без метра». Я думаю: как это – панегирик и без метра? Стал искать и нашел курьезный текст 1738 года, который написан верлибром! Это осознанный русский верлибр, Верлибр Верлибрович. Причем их два – один строфический, другой без строфы. Автор — Михаил Собакин, довольно известный поэт, во всех антологиях присутствует. Очень интересный поэт, начал писать в 15 лет, в 22 года бросил, выбрав карьеру чиновника. После открытия этого текста всю историю русской поэзии надо переписать. Потому что не все так просто.
Принято считать, что первым верлибр применил немецкий поэт Клопшток после 1750 года. А тут получается, что русские успели раньше – в 1738 году! Они изобрели велосипед, но ездят на нем другие. Мы забыли этот опыт и через 200 лет заново изобретали велосипед-верлибр. Причем неоднократно.
— Какой изданной вами книгой, больше всего гордитесь?
— Книгой Сергея Нельдихена, это верлибрист начала XX века. Его верлибры странным образом похожи на собакинские. Это доказывает, что верлибр переизобретался заново, через Уитмена в переводе Чуковского.
— Максим, а теперь провокационный вопрос: кто лучший современный поэт России?
— Ну, это очень просто – Олег Чухонцев. Просто потому, что он – гениальный.
— Хорошо. Как вы пишете? Можете сформулировать? Многих литераторов это в тупик ставит.
— Пишу долго и трудно. Потому что считаю, что стихи должны писаться в несколько приступов. Есть метода горячего литья – когда поэта осенила какая-то мысль, он выливает расплавленный металл в болванку и более к ней не возвращается. И застывает некая поэтическая форма. А для меня одного расплавленного металла мало. Есть вдохновение первичного рода – болваночного, а есть – вторичного. Если мысль пришла ко мне три раза, значит, она имеет право на существование и стоит приступить к процессу специфической обработки. Это как созревание плодов. Одно стихотворение могу писать два-три года. Есть стихи, которые по 20 лет пишутся. И это нормально. А к чему плодить сущности? Сущностей русская поэзия и так наплодила достаточно. И если уж писать, так писать то, чего еще не было.
— Существует мнение, будто поэты становятся переводчиками из-за желания что-то на этом заработать. Ваш случай – несколько иной. Вы выучили латынь, древнегреческий…
— …потому что считаю, что античная поэзия у нас переведена плохо. К античному наследству подбираются, но его не так просто передать. Массив поэзии переведен, латинская поэзия чуть ли не вся переведена еще Фетом. Но есть нюансы. Фет сделал ознакомительный перевод, он стилистически неточен. А в советское время латинскую поэзию переводили филологи — так у них Гораций от Овидия неотличим, а ведь они кардинально разные! Филологи сделали ремесленный перевод, заштамповали древних поэтов, уникальности их не передали. А античность вся основана на стилях. И попытки передать эти стили на русском языке меня занимают. А древнегреческий я выучил, чтобы переводить Пиндара. Есть перевод этого автора Михаила Гаспарова, который сам (!) в послесловии признался, что не передает ни строфику, ни ритмику, ни метрику, ни синтаксис, ни эпитеты. Спрашивается, а что это тогда за перевод?! Я занимаюсь Пиндаром уже 12 лет и, возможно, еще столько же буду. Я нашел способы передачи на русский язык и строфики, и метрики, и стилистики.
— Вам нравится мучиться?
— Да, нравится, потому что это решение таких задач, которые и на меня влияют — дают большой синтаксический запас. Это саморазвитие такое. В данном случае переводчик влияет на поэта, причем положительно.
— Некоторые поэты бросают переводить, потому что считают, что это занятие убивает их как авторов.
— Меня не убивает. Когда я беру поэта для перевода, пусть всего три-пять стихотворений, то все равно стараюсь сделать ему уникальный язык, чтобы он не был ни на кого похож. Мне хочется найти особый субъязык, которым бы творил этот поэт. Ну, никак Пиндар не может быть похож на Катулла или на Гомера! Пишу я мало, а перевожу – много. Незаметно для самого себя перевел огромное количество текстов.
— Я слышала, что и ныне существующий перевод «Одиссеи» вы тоже не считаете идеальным…
— Да, но сам я перевел только первую песнь – с предисловием, я бы взялся за нее целиком, но это долгая работа и ее ни с чем нельзя совмещать. Надо сидеть и пять лет ее ваять, нельзя параллельно ходить на работу и придумывать проекты. Да даже выступать где-то – и то нельзя! «Одиссею» нужно держать в голове всю, в нее надо окунуться как в отдельный мир. Сейчас нет такой возможности. Если бы я жил не в России, то давно получил бы грант. А так… Древние греки грант точно уже не дадут, а современные – те сами в кризисе. Да и вообще у новой Греции теперь совсем другая культура.
— Вы однажды сказали, что русский язык не выработан и нужно развивать выразительные средства языка. Каким образом их можно развивать?
— Язык развивают поэты. Выдумывают новые слова, вспоминают старые, выдвигают их из небытия. Мы же живем в языке, не мы его носители, а он – наш. Мы висим на нем, как куклы. Чего нет в языке, того не существует в сознании.
— У русского языка большой потенциал?
— Огромный! Есть вещи, которые просто не раскрыты. В том числе и поэтами. Поэзией до сей поры не охвачено 30-40 проценто слов. Светская поэзия существует 300 лет – от Кантемира, он первый русский поэт, писавший не на церковнославянском. Просто многих пугает силлабическая стихотворная система, а так он писал, как будто жил вчера. И из-за того, что в поэзии от Тредиаковского-Ломоносова до конца советской власти главенствовала силлабо-тоническая система, 30-40 % лексических средств в поэзии были не задействованы. Например, слово «упирающийся» ни в один размер нельзя запихнуть. Даже в дольник. И таких слов очень много. И раз они не задействованы в поэзии, они существуют где-то в другом месте, не охваченные литературным языком. Разговорно охвачены, а литературой ни к чему не приставлены. Все мыслят определенными цитатами, а этих слов там нет — значит, они чужеродные.
Так что для развития поэзии полно средств. Английской поэзии, если считать от Чосера, 700 лет, а русской – всего 300. Нам еще пахать и пахать.
— А многие считают, будто все уже написано…
— Это от лености сознания. Каждый поэт – это новая песнь. Поэт приходит рассказать старые истины по-новому, потому что современники новые тексты не считывают, в них нет новизны, способной подвигнуть на какие-то действия.
— Кто из молодых поэтов, на ваш взгляд, с этой задачей справляется? У кого получается спеть новую песню о старом смысле?
— Очень мало кто ставит перед собой такие глобальные задачи. Многие твердят про величие замысла, но никто не знает, в чем оно заключается. Но могу назвать молодого поэта авангардного толка Дениса Безносова, я его очень ценю. Он из молодых один из самых просвещенных – знает хорошо литературу и не только русскую, владеет двумя языками – английским и испанским. Но задачи перед собой ставит специфически авангардные. Ведет много поисков, до чего доищется – пока не знаю. Он очень молод – 22 года, поэт в наше время созревает минимум к 30-35 годам.
— Поэзия – это разве не дело молодых?
— Раньше было делом молодых – при Пушкине, Лермонтове. А сейчас нужно осмыслить накопленный опыт, понять, что же написали до тебя, а иначе как можно сказать что-то новое? Думая, что говоришь новое, будешь повторяться — и твои тексты не приживутся.
— А если из молодого поэта, что называется, прет?
— Вопрос – что прет? Из него прет языковой мусор, слежавшийся из школьной программы по литературе, блатных и эстрадных песен. Вот этот мусор и говорит из человека, ничего индивидуального там нет. Гении, пришедшие в лаптях из деревни, сейчас уже невозможны.
Сейчас в обществе вообще остро стоит проблема нечтения и избегания познания. Из-за лени, из-за желания только потреблять, из-за соцсетей, которые пожирают очень много времени. Если туда залезает неподготовленный человек, он там растворяется без остатка. Он так ни одной книги за всю жизнь и не прочтет. Я по этой причине перестал вести семинар на Форуме молодых писателей. Я им, молодым писателям, Мандельштама цитирую, а они в ответ: «Чё»? Многие из них филфак окончили, а все равно ничего не читали!
— Наверное, надо в соцсетях постить отрывки из классической литературы. Может, таким образом люди хоть что-то ухитрятся прочесть.
— Я периодически в фейсбук ставлю стихотворения, но это не имеет большого отклика. Может, как-то оно и западет, но именно кусочками. Сейчас у людей преобладает клиповое сознание, бегающее, мелькающее, когда человек не может сосредоточиться, чего-то все время бесконечно листает. Это деградация сознания. Таких людей невозможно посадить за чтение Джойса или Льва Толстого, они больше абзаца прочесть не могут, не в состоянии оценить целый текст. Взгляд скользит, смысл остается неуловим. Это имитация психического расстройства – рассеянного сознания. Конечно, произошла визуализация — и человек без картинки уже ничего не воспринимает.
— Вот вы в составе делегации ПЕН-Центра ездите с выступлениями по российской провинции. И что видите?
— К нам-то на встречи люди подготовленные приходят, они в курсе всего. Вот только все сплошь старшее поколение. Молодежи либо неинтересно, либо она не доросла. А в Новосибирске, например, проводил открытый урок, в библиотеку детей со школы привели, 400 человек. Я про Бродского лекцию читал, про Маяковского. Вроде сидят, чего-то слушают.
— И у нас так можно было бы – привести в библиотеку школьников. Этот метод давно используется. В другой раз так и надо сделать. Скажите, Максим, а какой, на ваш взгляд, самый продвинутый город российской провинции — в интеллектуальном плане?
— Ярославль, например. Ростов, Екатеринбург, Новосибирск, Иркутск. А вот в моем родном Курске все плохо, болото, ни черта нет. Есть несколько молодых литераторов, они ездили на литературные форумы, даже какие-то премии получали, но школы нет, в Курске они варятся в собственном соку.
Ваш Калининград – тоже один из самых продвинутых, вы не волнуйтесь.
Беседовала: Екатерина Ткачева.